Micky Knox`s notes

Глава 3. Гена и Люда.


   Интересно, многим ли из вас случалось просыпаться утром в квартире своей начальницы? Или, выходя в коридор, натыкаться на неё, идущую в ванную со стекающими по лицу следами недавнего минета? Вот Гене с этим повезло, я с лёгкостью предоставил эту картину в его распоряжение.

( Read more... )

   Сумерки угрожающе надвинулись, ощутимо сдавив горло тоской.
   Джонни Кэтч устало брёл, ссутулясь и низко опустив голову. Ему совсем не хотелось встречаться взглядом с опостылевшими домами. А домам было всё равно, они смотрели на Джонни Кэтча философски, спокойно и без личной неприязни. Стёкол в окнах кое-где не было, там зияли дыры, как выбитые зубы у старой и гордой шлюхи. Джонни Кэтч шёл вдоль домов. Дома плелись мимо Джонни Кэтча. Вечерело.

   Он сдвинул на лоб и потом обратно, на затылок, свою потёртую, видавшую не один десяток людских смертей шляпу, любимый "Ben Sherman" с короткими полями. С нежностью прикоснулся к полям, потом опустил в задумчивости руку и провёл большим пальцем по клетчатым подтяжкам, лежащим поверх серой, строгого покроя рубашки. Пнул носком ботинка пустую бутылку, так кстати попавшуюся ему под ноги. Жить совсем не хотелось. Вечерело. Смеркалось.

   Джонни выглядел как типичный ирландец, он им и был. Его семья когда-то прибыла из владений Её Величества (это было несколько поколений назад), так и оставшись в Нью-Йорке и разбросав тут если не корни, то уж долги точно. Побитое оспинами лицо Джонни украшали баки, несколько шрамов и двухдневная щетина. Шляпа лишь подчёркивала его мужественность. Но сейчас ему было всё равно, что она там подчёркивала. Всё равно. Невдалеке горел подожжённый кем-то "Бьюик".

   Ветер бесцеремонно гонял обрывки газет по улице.. Где-то громко играл Том Уэйтс, в переулке негры уныло и грустно кого-то били. Жертва сносила всё молча, словно боясь нарушить тишину и торжественность этого таинства. Таинства посвящения в инвалиды.
   Том Уэйтс твердил, что срочно нужно выпить, Джонни Кэтч был не против. Сегодня он был совершенно, абсолютно, даже как-то до неприличия свободен.



   Обрывки песни летели над улицей, над Джонни, над всем этим «печальным и красивым миром».
«Проклятый Том... И без тебя ведь так хреново. Набить бы тебе рожу и выбить все зубы, чтобы ты петь не мог. Зачем ты рвёшь своим хрипом мне душу?»
Том Уэйтс, казалось, совсем не обиделся. Он, по правде говоря, стал ещё громче орать, и голос его носился испуганным эхом между старых нью-йоркских домов:


Let me fall out of the window with confetti in my hair
Deal out Jacks or Better on a blanket by the stairs
I'll tell you all my secrets, but I lie about my past
And send me off to bed for evermore*



   От этих застывших в летящем крике слов Джонни становилось очень тоскливо. Всё хуже и хуже. Хотелось сдирать с этих домов краску ногтями, ломая их до крови, но продолжать сдирать, не прекращать… продолжать… Тоска давила его серым нью-йоркским небом, ветер порывался сорвать с Джонни шляпу, всё было против него, весь мир, весь этот блядский мир. Слёзы сами наворачивались ему на глаза, хорошо, что этого сейчас никто не видел. Только чёртов Уэйтс.

   Джонни Кэтч кое-как обтёр глаза и резко развернулся на звук шагов.
— Эээй! Эээй, друг, скааа... жи мне... каа... Ска.. жи... жии... — в нескольких футах от него остановился человек. Он запинался и путался в словах, заметно было, что он сильно пьян, и орал он от этого ещё громче.
— Послушайте, любезный. Я тут музыку слушаю. Сделайте одолжение — оставьте меня в покое. Мне нужна тишина! — Джонни холодно чеканил каждое слово.
Человек же, словно в насмешку над его словами, стал беспорядочно махать руками и громко орать, задрав лицо к небу.
— А-а-а-а-а-а!!! Эээ... Аааа... Ааааа???

   Джонни Кэтч задумчиво и грустно посмотрел в стену перед собой. Потом он, ни слова не говоря, вытащил из-за пояса пистолет, сделал короткий шаг навстречу человеку и выстрелил ему в лицо.
В ту секунду Джонни вдруг показалось, что мир застыл и задумался.
От выстрела у человека резко бросило голову назад, он упал, смешно загребая ногами и выгибаясь в агонии. Наступила тишина.

   Джонни Кэтч стоял под старым фонарём, освещавшим кусок улицы — угол магазина и часть парикмахерской. Где-то ветер гнал жестяную банку, она гремела, перекатываясь и напоминая о бренности всего сущего. Джонни стоял, подняв глаза к небу. Луна то скрывалась за облаками, то вновь появлялась. И над всем этим в полном одиночестве летел голос Тома Уэйтса:


Let me fall out of the window with confetti in my hair
Deal out Jacks or Better on a blanket by the stairs
I'll tell you all my secrets, but I lie about my past
And send me off to bed for evermore






_________________________________________________________


*Из песни Tom Waits «Tango till they're sore»:

Дай же я выпрыгну в окно, конфетти запутались у меня в волосах.
Я расскажу тебе все свои тайны, детка, но я... немного наврал про своё прошлое.
Постели же мне вечную постель.

   Был весенний солнечный день. Успев к этому часу переделать все, что планировал на сегодня, я решил прогуляться по центру. Но позже, обойдя пол-Москвы и основательно утомившись, я решил хоть немного отдохнуть. Пройдя мимо Исторического Музея и вдоль красной стены Кремля, через чугунную ограду, я уселся на первую свободную скамейку в Александровском саду.
   По дороге я предусмотрительно купил пару бутылок пива и открыв одну, с наслаждением к ней приложился. Мимо ходили девушки с длинными ногами, я вертел головой туда-сюда. Чудесный день.

– А это не литераторы за гробом идут, Маргарита Николаевна? – неожиданно раздалось возле самого уха.
Я аж подпрыгнул от неожиданности и поперхнулся пивом.
– Ну-ну, что же вы так, – присевший совсем рядом старикан ладонью похлопал меня по спине.
– Вы кто? – сумел я выдавить из себя когда прокашлялся.
– Не извольте беспокоиться, Маргарита Николаевна… – сладким голосом пропел старик.
– Ты что, дядя? Какая я тебе Маргарита Николаевна?! Глаза разуй!

Старик совершенно не смутился, а продолжал все тем же слащавым голосом:
– Не могу знать, не мое-с дело-с. Мне было велено передать, я и передаю-с.
– Что передать? – меня этот старик начал раздражать, но какие-то смутные и приятные предчувствия сбивали меня с толку и не позволяли его сразу послать к черту.
– Вас сегодня ожидает к себе важный человек. В… ээ… в гости, к себе, не извольте беспокоиться…
Старик, казалось, разговаривал сам с собой, потупив глаза в асфальт под ногами, меня он не слушал.
– Я… вам… мне было велено передать… где же она…
Он шарил по карманам, мне становилось все любопытнее. – Полоумный иностранец? Немец? – мелькнуло у меня в мозгу.
– А, вот она! – он что-то зажал в руке и придвинулся ко мне совсем близко. На меня пахнуло перегаром.
– Нет, не немец, француз. Да еще и без акцента. И чего он так рано нажрался, еще и четырех часов нету, – тоскливо подумал я. Или нет, скорее уж русский.
А вслух я сказал:
– А-а… Так ты бухой, дядя? – так хорошо начавшись, вся история становилась теперь совершенно банальной. Пьяный старик, городской сумашедший, сейчас начнет пиво клянчить.
Я переставил вторую бутылку поближе к себе. Но старик придвинулся ко мне еще ближе, глаза его быстро-быстро забегали, на лбу выступили мелкие капли.
– Вот, велено вам передать… Вас будут ждать сегодня… важный человек… иностранец… в гости… – старик, казалось, совсем свихнулся, он стал что-то бормотать себе под нос и вскочил на ноги. От этих его маневров резко взлетели голуби и люди с соседних скамеек стали недобро на нас коситься.
Старик дернулся уйти, но потом резко развернулся на каблуках и в два шага подлетел ко мне.
– Вам велено передать… будут ждать… Китай-Город, около памятника… ровно в полночь, не опаздывайте, вот.
С этими словами он сунул что-то небольшое мне в руку и стремительно побежал прочь, распугавая на своем пути голубей.
   Я сидел и смотрел ему вслед в оцепенении, наверное, целую минуту. Потом, опомнившись, разжал руку. ( Read more... )

   — Да, именно так! — учитель прохаживался вдоль доски и горделиво посматривал на своих новых учеников. Это был его первый урок в новой школе и учитель пребывал в радостном возбуждении.
   — Именно так он и сказал, этот древний философ!  "По капле выдавливать из себя робота!" И представьте, это было много веков назад, когда наша цивилизация ещё только зарождалась! И уже такая мудрость, такие мысли посещали некоторые избранные умы!

   А однажды на Федю с ножом бросился еврей. Но еврей был свой, знакомый с детства, звали его Фима. На тесной кухне два на три Фима хвастал вынутым из дедовского сундука военным немецким пальто. Дед у Фимы был каким-то важным начальником, то ли коммендантом города, то ли начальником хранилища и у Фимы бывало много чего интересного.
  
   Старые и редкие вещицы Фима, как настоящий еврей, очень любил и ценил. Но вот пальто Федя видел впервые и был удивлён, наблюдая как Фима вертится перед треснутым зеркалом на дверце дубового гардероба, приглаживая потрепанные складки и как оно ему нравится. На вопрос Фимы, хорошо ли ему в нем, Федя проcтодушно ответил, что это ведь немецкое пальто. ( Read more... )

А потом... утром ты открываешь глаза - рядом никого, а на подушке лежит и бьётся сердце. В такт ударам из него выталкиваются струйки крови и стекают по белому шёлку. Ты встаешь, подходишь к зеркалу. Пристально как никогда смотришь в глаза отражению. В глазах у него тускло мерцают звёзды. И ты так испугался, как ещё никогда не пугался в жизни. Что может увидеть страшного человек ? Самого страшного ?
Дьявола ? Смерть ? Нет, их ты не увидел. Ты посмотрел в звёзды и понял: всё - ничто и приходит оно из ничего, и вернуться оно должно в ничто. Есть лишь Хаос. В нём кружатся миллиарды атомов, и каждый атом размером с Вселенную.
Ты стоишь и пристально вглядываешься в Бездну. И Бездна вглядывается в тебя.